Стейниц. Ласкер - Страница 24

И вскоре после матча Стейниц стал анализировать в своем журнале партии матча Андерсен —Морфи, доказывая, что метод игры того времени был совершенно неудовлетворителен с точки зрения современных взглядов (т. е. теории Стейница).

Мы уже знаем, что тактичностью никогда не мог похвастать Стейниц; и он не понимал, конечно, какую совершал «тактическую ошибку», критикуя Морфи. Вопрос этот не был так маловажен, как это может сейчас показаться. Американскому общественному мнению тогда уже приходилось слышать нелестные суждения, что всю свою культуру Америка взяла из Старого Света, не имея никаких своих достижений в области науки и искусства. И поскольку особо оспаривать эти мнения не приходилось, то имя Пауля Морфи было тоже некоей опорой для американского буржуа, понятия не имевшего о шахматах, но желавшего хоть где-нибудь, помимо доллара, найти американское превосходство перед Европой. И этот австрийский еврей, еще не успевший натурализоваться в Америке, осмеливается покушаться на славу американского национального героя», победившего всю Европу! Стейницу, человеку абсолютно неискушенному в области националистической демагогии, и в голову не могло притти, что его узко шахматное выступление получит такой резонанс. Но он считал себя не в праве отступать в этой борьбе. Завязалась острая полемика между могучей американской прессой и ничтожным шахматным журналом, полемика тем более бессмысленная, что чемпиону мира пришлось спорить! с людьми, едва умевшими отличить ферзя от ладьи! Но эту полемику Стейниц проводил со свойственным ему упорством, непримиримой резкостью выражений, ненавистью к трусливым компромиссам.

И в результате? Пожалуй, для одного лишь Стейница мог быть неясен этот результат. Как в Европе, так особенно в Америке, шахматисты-профессионалы существовали милостями шахматных меценатов. И они отвернулись от Стейница. Издатель партий Стейница Бахман цитирует сообщение, сделанное ему одним американским шахматистом, современником той эпохи:

«Необычная резкость Стейница, неумеренность его стиля поссорили его с руководителями важнейших шахматных отделов американской прессы и с шахматными любителями, которые обычно устраивали гастрольные поездки Стейница. Так как он никогда не отступал в начатой борьбе, последствия не замедлили сказаться. Его партии не печатались в газетах, за исключением важнейших матчей, не опубликовать которые нельзя было, его шахматные поездки были затруднены. Все это очень невыгодно влияло на заработок Стейница. Как я вспоминаю, Стейниц был наименее любимым из всех шахматных мастеров, был непопулярной личностью во всех шахматных центрах страны, за исключением Монреаля и Гаванны». Исключение это вполне естественно, если вспомнить, что Монреаль в Канаде, а Гаванна — на Кубе: и канадская, и кубская интеллигенция могли не так уже считаться с американским общественным мнением.

Судьба Стейница шла, таким образом, своим неизменным путем: и в Англии, и в Америке он «не нажил друзей». И дело, конечно, было не в «излишествах стиля», как полагает наивно обывательский автор цитаты. Стейниц не хотел быть «популярным», он не считал себя обязанным благодарностью шахматным меценатам за то, что они косвенно способствую? его достаточно тяжелому заработку; и уж во всяком случае он не считал возможным итти на какие-либо компромиссы в своем шахматном мировоззрении из-за любезности по адресу меценатов или редакторов газет. Ему было жестко спать, но он сам себе стелил постель.

Будь Стейниц меньшей величиной, он подвергся бы, несомненно, фактическому бойкоту. Но он все же был, хотя и не любимым, но чемпионом мира. Это положение обеспечило ему кое-какие гастроли в немногочисленных, правда, американских клубах и шахматные поездки в Монреаль и Гаванну. Кроме того, он вел эти годы на страницах своего журнала громадную теоретическую работу, обогащая свое шахматное учение все новым материалом.

Очевидно, в эти годы он и стал помышлять о систематизации своего учения и создании фундаментального шахматного исследования, задача, которую ему не удалось выполнить в сколько-нибудь значительной мере.

Но он не мог отказаться от практической игры, не позволяла этого специфическая психология шахматиста, на которой нам еще придется остановиться. Тот же Цукерторт, потерпевший такую моральную катастрофу в историческом матче, успел все же за последние два года жизни участвовать в трех турнирах, с плачевным, правда, результатом.

Стейниц ждал и жаждал новой борьбы, стремясь еще раз доказать шахматному миру силу своего учения. Правда, он отклонил вызов на матч, посланный ему старым лондонским приятелем Бердом, победа Стейница над которым в 1867 году была так неубедительна. Но Стейниц правильно рассудил, что этот вызов лишь издевательская Демонстрация; слишком неравны были силы.

Но когда в 1889 году богатый гаваннский клуб, где за эти годы Стейниц дал серию исключительно блестящих выступлений, предложил ему самому назвать достойного противника для матча, — Стейниц немедленно этого противника назвал, и весь шахматный мир воскликнул: старый Стейниц сделал смелый, но правильный ход!

Имя гениального русского шахматиста М. И. Чигорина было к тому времени уже хорошо известно в международных шахматных кругах. И не потому, что его спортивные успехи были так чрезвычайны. Максимальным его спортивным достижением до этого времени был четвертый приз на лондонском турнире 1883 года, но каждый квалифицированный шахматист видел, что с появлением Чигорина на международной арене появился своеобразный, ярко индивидуальный, исключительно талантливый стиль игры. Как и Стейниц, Чигорин не был эклектиком, эпигоном, оппортунистом в шахматах, и вместе с тем более оппозиционной фигуры Стейницу, чем Чигорин, нельзя было себе представить. Сам Стейниц считал Чигорина наиболее ярким представителем комбинационного направления. Это так, но это отнюдь не исчерпывает Чигорина. Существуют абстрактные законы шахматной игры; задача шахматиста — уметь применить их в конкретной партии: вот догма Стейница. Не существует абстрактных законов шахматной игры, и задача шахматиста — создать из каждой партии неповторимое произведение: вот — не догма, но чувство, ощущение Чигорина. И потому оба они не техники, не рутинеры, но экспериментаторы в каждой конкретной партии, но с той колоссальной разницей, что Стейниц экспериментатор-ученый, а Чигорин экспериментатор-художник. Борьба между могучей догмой и могучей фантазией — таковой была встреча Стейниц—Чигорин, причем нужно добавить, что чисто спортивными качествами бойца — выдержкой, терпением, хладнокровием, нервной устойчивостью — Стейниц значительно превосходил Чигорина во время первого их матча. Но была еще одна черта, которая роднила этих, столь разных по своему психологическому облику людей и делала особо примечательной их встречу. Предпочтительней проиграть по-своему, чем выиграть «по-чужому», такова была эта черта в крайнем ее выражении, черта, остававшаяся, вероятно, неосознанной у каждого из них и абсолютно непонятная тому, для кого шахматы раньше всего — состязание, спорт. Но и для Стейница и для Чигорина практический результат партии был, конечно, очень важным, но побочным элементом в торжестве закономерной идеи для одного и вольной художнической фантазии для другого. А в этом торжестве каждый из них видел смысл своей шахматной жизни. И если этот смысл, эта цель как-то реализовались на протяжении партии, то проигрыш ее в результате неточности, ошибки, зевка — мог лишь омрачить, но не уничтожить торжество. Такая психология была непонятной для окружавшей их среды, но Стейниц и Чигорин друг друга понимали и с особым наслаждением встречались за шахматной доской: значительное количество игранных между ними партий (59), а еще больше самый характер партий об этом свидетельствует.